Дон…Всё осознанное у меня неразрывно связано с этой чудной рекой, одним из ликов Велеса. Не раз закат у Дона являл мне истинное величие мира, в котором моя летящая теперь душа томилась ожиданием встреч и событий, нароченых вещими снами. Я пытался уловить это на кончик пера.

Струились над рекой века.
Их принимала Лета.
В Дону уснули облака
До нового рассвета.
Умолк уж соловей в саду,
До утра голос замер,
А я опять чего-то жду
С закрытыми глазами.

Будто лучик ловишь, но и у Него те же заботы! Творит в мирах свой Замысел через Слово, и что – всем доволен? Я душой ловлю частички Божественного промысла, как блики на водной глади Дона, и творю свою Вселенную. Творчество уравняло нас: оба в поиске, оба в пути. А для кота тут проблемы нет. Все творенья он сохраняет бережно. Если кто из Хранителей увидит в тех гимнах отголоски первых шагов по пути Прави, включит их в свою книгу – хвала Баюну, который, кстати, выступает и в роли критика:
– Лирика, лирика, всё – лирика… Величие замысла Творца… и мелкая несъедобная птаха соловей щебечет об этом. Что бы она, серость, понимала?!
– А мне нравится, – это снова Рось. Теперь они часто вместе. Рось коту меня не доверяет: пичкает Баюн мальчика без разбора. Ну, Фирдоуси – маг, поэт и арий, но Хайям?!
– Ты, Баюн, смотри, какой у него слух на язык наш чистый. У тебя таких слушателей не было сроду. Эфиопа ты мне лучше не поминай. Хоть и велик – истинно велик. Он тут тайное увидел – и что?! Скандалы, с масонами связался, тайну Лукоморья в карты чуть не проиграл. Небось, ты ж его и пристрастил.
Она с подозрением смотрит на кота.
– Кайся, плут.
– Каюсь, но он и без меня метал,…самый зачин «Руслана и Людмилы», где остров сей и я помянуты, в банчок фукнул. Хорошо, друзья выкупили… Любимчик твой, однако, на его языке и творит и умничает.
– На нашем. А эфиоп твой, кабы не няня, Арьин Род, рифмовал бы «морозы» и «розы». Мальчик вот полагает, что про осень и Лукоморье лучше не сказать, чем эфиоп. Но ведь то няня и дар Божий. А где Гуан, Пугач, да Сальери, там кровь содомская, от греха кровосмешения Лота с дочерьми. Так какую Русь хазары, потомки Лота, как и наш эфиоп, видеть хотели?! Пётр, слава Богу, род арапа поправил. По самодурству, но поправил через арийскую кровь. Ртищевы были рода великого, веры старой, которую под дурью потешной прятали. Не то б поглумились любители инцеста . А так только сгубить и смогли тело бренное. А дух – наш.
– Но ведь они и ныне в нашей культуре и истории такое творят, – я искренне огорчён.
– Вещий Олег, Святослав их столько лет корчевали, где они ныне, надёжи Руси?!
– Ну, Олег, положим, есть, – кот никак не хочет быть серьёзным, – соловьи только… Ой!
– Молчи уж, – Рось прихватила Баюна за ухо, – соловья, небось, слопать хотел, да не вышло. Теперь хаешь его, плут. А он с Солнцем одного корня, и Соловецкие острова раньше Соловейскими звали: Солнце веяли те острова. Веры и знания. Гонимые за веру здесь веру и крепили.
Рось не пускает кошачьего уха. Глаза у неё потемнели и гневаются.
– Это в Египте кот – священное животное, за его убийство – смерть. Но эти не чтут чужие святыни. В Египетском плену они давили котов и съедали.
Рось по-прежнему держала кота за ухо.
– Жрец Осириса и Исиды Хозарсиф, спасаясь от казни за убийство у мадиамского Верховного жреца Иоафора, принял ведическую веру, коей близко по духу ученье Ра. При первом же случае этот дважды отступник взял имя Моисей и возглавил исход иудеев из Египта. Описывая это в Пятикнижии, Моисей именует себя так с детства. Ложь…Ты знаешь цену сей книжицы и бьешься за чистоту веры: берегись! И ты, любитель соловьёв и кошерная пища, берегись!
Она, наконец отпустила Баюну ухо.
– Остальное ищите сами.
– Ну, вот, – Баюн обижен.
– Я за чистоту языка и мысли, а вы… Ну какая от соловья чистота в мыслях?! В грех вводит, подлец, и только. Чем его любвеобильные трели слушать, ты бы, – это уже мне, – языками позанимался, да скальдов послушал. Вчера только прибыли.