* * *
Дети солнечно-рыжего меда
И коричнево-красной земли -
Мы сквозь плоть в темноте проросли,
И огню наша сродна природа.

Подымаясь к огню на высоты,
Припадая бессильно к земле,
Неустанно мы строим во мгле
Наших тел шестигранные соты.

В них огонь претворяем мы в мёд.
И, поднявшись над солнечным краем,
Точно свечи из воска сгораем...
В звездном улье века и века
Мы, как пчелы у чресл Афродиты,
Вьемся, солнечной пылью повиты,
Над огнем золотого цветка.

Максимилиан ВОЛОШИН

Очень разными бывают поэты "серебряного" века в своих видениях казалось бы одного предмета или явления. Но каким звучным эхом отзывается тема одного творца в представлении другого. У Бальмонта есть "Сонеты солнца, мёда и луны" - сказка души моих последних дней. Но вот явился Волошин и в три строфы выложил всю тему Бальмонта. Конечно, Бальмонт прекрасен и разнообразен, но Киммерийский маг может вот так, в несколько строк создать ареал творческой фантазии для нескольких поколений. Заметим, он в это время осваивал свою воздушно-знобкую акварель и в поэзию вернётся перед войною, но вот отвлёкся на часок от своих пейзажей, чуть не сведших с ума Рериха, и выложил нам всю суть человеческого пребывания в природе, названного эстетами цивилизацией. Вот вам, извольте, господа цивилизации, маленькое откровение мага в полотняной, просторной, как душа его, рубахе, предпочитающего сандалии лакированным штиблетам и пишущего широкими мазками на волшебном полотне Вселенной. Несколько строк, и картина мира создана.
Блистательная магическая картина! Такие они - "серебряные"...

* * *
Так странно, свободно и просто
Мне выявлен смысл бытия,
И скрытое в семени "я",
И тайна цветенья и роста.
В растенье и в камне - везде,
В горах, в облаках, над горами
И в звере, и в синей звезде,
Я слышу поющее пламя.

Максимилиан ВОЛОШИН, Август 1912

Это Волошин, но какой! Он уже роскошно представил России импрессионистов, а пока изрядно растерянные издатели начинали печатать его вдруг ставшую (где раньше глаза были?) магически умопомрачительной поэзию, он уже взялся за кисти. И приехавший специально посмотреть на его крымский воздух в пейзажах Рерих чуть не сдвинулся с ума, но повторить этой чистоты и прозрачности воздуха не смог. А те, кто смог разглядеть его волшебный воздух и свет, были нимало смущены: он снова взялся за поэзию, да какую! Венки, северные оды или вот такие алмазные капельки, собравшие в себе весь мир в его многообразии и чистоте. Вели-и-ик...

* * *
Мир закутан плотно
В сизый саван свой -
В тонкие полотна
Влаги дождевой.

В тайниках сознанья
Травки проросли.
Сладко пить дыханье
Дождевой земли.

С грустью принимаю
Тягу древних змей:
Медленную Майю
Торопливых дней.

Затерявшись где-то,
Робко верим мы
В непрозрачность света
И в прозрачность тьмы.

Максимилиан ВОЛОШИН, Лето 1905, Париж

Может кто-то скажет, что это зрелая поэза Волошина? Да, вполне зрелая,...но ещё нигде не напечатанная! Её вообще напечатают только в 1988-м году разгулявшиеся торговцы перестроечных времён, жалкие типы, ворующие и печатающие на авось. А в то лето 1905-го года Волошин увлечённо готовит выставку импрессионистов в России и стихи пишет так, под прекрасное настроение человека, у которого получается буквально всё, за что он берётся. Только по приезде его в Питер многое из этого созвездия будет напечатано с помощью чуткого на новое и великое Брюсова и мир ошалело встрепенётся: в России явился зрелый поэт, ни одной строки которого до этого не печатали! Боже, сколько величия откроется сразу, ...а он в это время будет постигать свет и пространства в Киммерии, сводя с ума нагрянувшего туда ошеломлённого Рериха. Господи-и-и! Как же щедра и велика Русь такими открытиями, подарившими миру и красоту древнюю великой земли Руси, и Космос её необъятный, и таких вот киммерийских магов, поющих этому сакральному миру на звёздной струне Бытия. Как хорошо, как трепетно мне с ними, друзья!

И день и ночь шумит угрюмо,
И день и ночь на берегу
Я бесконечность стерегу
Средь свиста, грохота и шума.

Когда ж зеркальность тишины
Сулит обманную беспечность,
Сквозит двойная бесконечность
Из отраженной глубины.

Максимилиан ВОЛОШИН

И это писано, когда его и за поэта не считали, только Брюсов чувствовал что-то...и помалкивал до срока. А Волошин купался просто в начатках поэтического сообщества, которое созрело как символисты только к 1905-му году стараниями Брюсова и Вячеслава Иванова. При том, что главным занятием его были импрессионисты с их выставками и теориями, судьбами и новеллами. А в стихах он "шалил" особнячком, пока его-таки со скрипом не напечатали в 1905-м году и не получили взрыв вселенский. Ахнул крещенский мир и ринулся искать его в Киммерию, где он восторженно осваивал цвет и перспективу с сумасшедшим дрожанием воздушных струй, которые никто и повторить не смог, а некоторые и не увидали просто. Гораздо позже вернётся он после потрясающих переводов Андрэ Ренье, Ронсара и других великих французов и немцев, к истокам и потрясёт поэтический мир величавым "Венком сонетов", в которых необъятный Космос переплетается с библейскими мотивами и первозданной красой земли русской, создавая эпическое полотно Вечности и бесконечности.
Великий маг Киммерии...

Любовь твоя жаждет так много,
Рыдая, прося, упрекая...
Люби его молча и строго,
Люби его, медленно тая.

Свети ему пламенем белым -
Бездымно, безгрустно, безвольно.
Люби его радостно телом,
А сердцем люби его больно.

Пусть призрак, творимый любовью,
Лица не заслонит иного,-
Люби его с плотью и кровью -
Простого, живого, земного...

Храня его знак суеверно,
Не бойся врага в иноверце...
Люби его метко и верно -
Люби его в самое сердце!

Максимилиан ВОЛОШИН

Волошин иногда просто потрясает глубинным познанием жизни, притом что, казалось, жизненнго опыта ему негде особенно было набираться, да и не очень он к этому стремился. Киммерийский затворник, изредка выбирающийся в цивилизацию, бесконфликтный спокойный увалень и миротворец, бесценный для нервного и эксцентричного творческого сообщества, он не давал повода ни для сплетен, ни для попыток даже втягивания себя в богемные развлекушечки. Это отмечают абсолютно все его друзья и коллеги по творчеству. И любовная тема у него или спокойно-умиротворённая или размаха космического, где места для простой человеческой страсти просто нет уже. И когда он вдруг дарил миру откровение, подобное вышеприведённому, коментаторы просто терялись, а друзья немедленно начинали искать окрест даму, подвигшую киммерийского мага на подобные откровения. И, не сыскав ничего похожего, замирали в ожидании объяснения. А Волошин уже как ни в чём не бывало, двигал галактики или писал мирно северные оды, в которых Вселенная отражалась как в маленьком лесном озерце. Это характерно для всего творчества Волошина, у которого всякое явление и предмет под воздействием магических операндов вдруг теряли форму, размер и перспективу: малое становилось великим, а всякое громадьё он единым движением брови превращал в пылинку. Киммерийский ма-а-аг...

Небо в тонких узорах
Хочет день превозмочь,
А в душе и в озерах
Опрокинулась ночь.

Что-то хочется крикнуть
В эту черную пасть,
Робким сердцем приникнуть,
Чутким ухом припасть.

И идешь и не дышишь...
Холодеют поля.
Нет, послушай... Ты слышишь?
Это дышит земля.

Я к траве припадаю.
Быть твоим навсегда...
"Знаю... знаю... все знаю",-
Шепчет вода.

Ночь темна и беззвездна.
Кто-то плачет во сне.
Опрокинута бездна
На водах и во мне.

Максимилиан ВОЛОШИН

Отыскиваешь ранние поэзы Волошина и тихо изумляешься: да он всегда был поэт, даже занимаясь живописью, выставками, будучи прекрасным критиком и исследователем чужого искусства! Какой-то ишак болотный промычал о его "любительстве" в поэзии и тотчас его перестали печатать до 1905-го года. Он хмыкнул только и серьёзно занялся импрессионистами, отдаваясь поэзии как творческой разрядке среди живописи, огромных критических исследований творчества французских преимущественно поэтов и начатков своего живописного творчества. И только чуткий Брюсов уловил зародыш огромного поэтического потенциала среди арабесок киммерийского мага. В 1905 году его-таки напечатали со скрипом и вдруг всем стало ясно: Россия открыла для себя поэта такого масштаба, что даже и промыслить было невозможно теперь её, Русь, без Волошина-поэта. А он, как будто по-доброму охлаждая неуёмные восторги целого сонма своих почитателей, уже ушёл в серьёзную живопись. И опять парадокс: мэтр Рерих, искавший в Гималаях прозрачный воздух и свет, нашёл его в Крыму у Волошина и чуть не съехал с ума: сам он волошинского чуда повторить не смог. Ну не видел мэтр этой безбрежной синевы, прозрачности и каких-то прямо-таки евангелистских бликов тонкого серебра среди кустарников на козьих тропах. Ну, вот не видел, и всё! И пока он осознавал эту свою непонятную слепоту, Волошин, как ни в чём не бывало, вернулся в поэзию с таким невероятно богатым багажом, что казалось - боле ничем он всё это время не занимался. Это было потрясение для поэтического братства России. Да вот хоть эта ранняя его вещь из тех, что копил он впрок, занимаясь культурным наследием России.
Такие они - "серебряные"...

РОЖДЕНИЕ СТИХА

Бальмонту
В душе моей мрак грозовой и пахучий...

Там вьются зарницы, как синие птицы...
Горят освещенные окна...
И тянутся длинны,
Протяжно-певучи
Во мраке волокна...
О, запах цветков, доходящий до крика!
Вот молния в белом излучии...
И сразу все стало светло и велико...
Как ночь лучезарна!
Танцуют слова, чтобы вспыхнуть попарно
В влюбленном созвучии.
Из недра сознанья, со дна лабиринта
Теснятся виденья толпой оробелой...
И стих расцветает цветком гиацинта,
Холодный, душистый и белый.

Максимилиан ВОЛОШИН

Ах, как же хорош Волошин в своих мечтательных наблюдениях над смыслами, когда отрывается на минуты-вечности от основной сейчас для себя заботы - выставки импрессионистов. Там он мэтр, а до поэзии, кажется, и руки не доходят. Но это только кажется, он просто купается в ней в минуты отдыха, постигает её волшебные откровения, погружаясь в незнакомое пока, но такое загадочное сплетение слов, образов и смыслов. Да, он ещё новичок пока, но только слепой не разглядит громадного потенциала поэта, который выплеснется позже в целые эпохи постижения. А пока он играет смыслами как шариками, то подбрасывая их мощной рукою, то нежно перебирая их волшебные звуки так, что тепло и хорошо делается на сердце. Вели-и-ик...

Мир шел искать себе обитель,
Но на распутье всех дорог
Стоял лукавый Соблазнитель.
На нем хитон, на нем венок,
В нем правда мудрости звериной;
С свиной улыбкой взгляд змеиный.
Призывно пальцем щелкнул он,
И мир, как Ева, соблазнен.
И этот мир - Христа невеста -
Она решилась и идет:
В ней все дрожит, в ней все поет,
В ней робость и бесстыдство жеста,
Желанье, скрытое стыдом,
И упоение грехом.

Максимилиан ВОЛОШИН

Это написано, кажется, в 1902 году и у меня вызывают изумление реплики дилетантов о том, что в это время Волошин не созрел ещё как поэт и пишет скверно. Разве это не чудо, господа критиканы?!! Я вообще в отчаянии, что могу столь мало места уделить этому периоду творчества киммерийского мага, но оно, поверьте, очень избирательно представлено нашей литературой и критикой: приговор о, якобы, слабости в этом периоде творчества Волошина, кем-то брякнутый в пустоту, неожиданно нашёл почитателей. И в результате этот период в поэзии Волошина, который вообще не обращал внимания на пустословие, представлен в мировой литературе и у меня безобразно! Но как пишет, как пишет! Это же целая поэтическая новелла, господа, разве можно ею пренебречь, отнестись к этому событию с прохладцей?! Целый мир тут перед нами и он красив, упоительно прекрасен, хоть герои его - так себе. Все, кроме женщины, которая всегда права - и в грехе, и в целомудрии. Ради этой только мысли, высказанной так щедро и упоительно, слава магу!!!

Я люблю усталый шелест
Старых писем, дальних слов...
В них есть запах, в них есть прелесть
Умирающих цветов.

Я люблю узорный почерк -
В нем есть шорох трав сухих.
Быстрых букв знакомый очерк
Тихо шепчет грустный стих.

Мне так близко обаянье
Их усталой красоты...
Это дерева Познанья
Облетевшие цветы.

Максимилиан ВОЛОШИН

Хорошо на истаянии дня погрузиться в слегка усталый декаданс Киммерийского мага. Ему ещё не с кем объединяться, да он и не рвётся. Он восстанавливает картины для выставки в Лувре, а вечерами, на прогулке в той части Крыма, где воздух так необыкновенно чист и звонок, он порой забавляет всё в окружающем пространстве виршами, которые считают дрянными и печатать не берут, что его совсем не волнует. Это начинает волновать его друзей тремя годами позже. Но не его. И только когда со скрипом печатают его первый сборник, те начинают понимать, и то не сразу, что едва не потеряли среди себя уникального поэта. А Волошина уже волнует живопись да так, что он чуть не доводит до сумасшедствия Рериха, увидавшего у него то, что сам он годами искал в Гималаях: серебряные блики в воздухе удивительной прозрачности. Искал в Гималаях, а нашёл в Крыму, у Волошина. Потому что сам увидеть это чудо, а стало быть написать, так и не смог. Таков вот Киммерийский маг, балующий нас в сей вечерок дряными стишатами. А мне нравятся. Именно эти. Безумно!!!

Я люблю усталый шелест
Старых писем, дальних слов...
В них есть запах, в них есть прелесть
Умирающих цветов.

Я люблю узорный почерк -
В нем есть шорох трав сухих.
Быстрых букв знакомый очерк
Тихо шепчет грустный стих.

Мне так близко обаянье
Их усталой красоты...
Это дерева Познанья
Облетевшие цветы.

Максимилиан ВОЛОШИН

Я долго ничего не писал сюда: по-новому учился слушать плач царскосельской Музы и посетившего вечные миры Бальмонта, Брюсова с его мерцающе красой строк и строф, неистового Иванова и подозрительно спокойного Бунина. Они все были со мной, в том числе и черноморский энциклопедист Волошин. Сумел ли я разгадать хоть часть загадок этого, последнего? Возможно, но появились новые, что ныне не дают покоя ни душе, ни стилу. Собственно, с Волошиным мы в угадайки редко играем: садимся рядком да и размышляем ладком. И вот в этих размышлениях забредаем столь далеко, что я потом и распутываю целые клубочки потаённых смыслов, чтобы самому понять и до вас донести: уж больно хорош он в своих вселенских размышлениях. И вот вам пример: в трёх строфах - целое Мирозданье, да ещё, если повнимательнее, и коментарии к нему. Такие они - "серебряные"...

Волошин вместе с Брюсовым и Бальмонтом занимает главное место в моём дневнике. Здесь откоментированы его Lunaria удивительно необычный, воистину космический венок Космоса ариев, и почти вся Selva Oscura. Здесь я ходил с ним "Путями каина", у него учился я мудрости и отношению к любви. Собираясь в Гиперборею и там, в сакральных заповеданных местах горланил я дома и в порогах на музыку арийских гимнов его многомерные, как арийский Космос, творения. Вот два эссэ о Волошине, цитаты от dara3-Танюши и Наташи-REMEUR. А вот моё любимое у него.

И будут огоньками роз
Цвести шиповники, алея,
И под ногами млеть откос
Лиловым запахом шалфея,
А в глубине мерцать залив
Чешуйным блеском хлябей сонных,
В седой оправе пенных грив
И в рыжей раме гор сожженных.
И ты с приподнятой рукой,
Не отрывая взгляд от взморья,
Пойдешь вечернею тропой
С молитвенного плоскогорья...
Минуешь овчий кошт, овраг...
Тебя проводят до ограды
Коров задумчивые взгляды
И грустные глаза собак.
Крылом зубчатым вырастая,
Коснется моря тень вершин,
И ты возникнешь, млея, тая,
В полынном сумраке долин.

Максимилиан ВОЛОШИН

Кто хоть раз побывал в Коктебеле, не усомнится: и чудная эта акварель киммерийского мага Волошина, так потрясшая Рериха, и с лёгкой хрипотцой звучащая в душе отзвуком стиха божественная молитвенная любовная баллада будущей тихой и, возможно, тайной любви - всё это, несомненно Коктебель. Ночное звёздное небо ждёт тебя и чья-то крадующаяся тень. Сердце колотится. Она...

ОНА

В напрасных поисках за ней
Я исследил земные тропы
От Гималайских ступеней
До древних пристаней Европы.
Она забытый сон веков,
В ней несвершенные надежды.
Я шорох знал ее шагов
И шелест чувствовал одежды.
Тревожа древний сон могил,
Я поднимал киркою плиты...
Ее искал, ее любил В чертах
Микенской Афродиты.
Пред нею падал я во прах,
Целуя пламенные ризы
Царевны Солнца — Таиах
И покрывало Монны Лизы.
Под шум молитв и дальний звон
Склонялся в сладостном бессилье
Пред ликом восковых Мадонн
На знойных улицах Севильи.
И я читал ее судьбу
В улыбке внутренней зачатья,
В улыбке девушек в гробу,
В улыбке женщин в миг объятья.
Порой в чертах случайных лиц
Ее улыбки пламя тлело,
И кто-то звал со дна темниц.
Из бездны призрачного тела.
Но неизменная не та
Она скользит за тканью зыбкой,
И тихо светятся уста
Неотвратимою улыбкой.

Максимилиан ВОЛОШИН

С спокойствием почти летаргическим миновал я не единожды этот этюд мечты, небрежный набросок того, чему не суждено уже сбыться ни у Волошина , ни у меня. Я точно знал свою нетерпеливость и одновременно безинициативность в вопросах любви: завоёвывали вечно меня (подумаешь, экое добро-то?). Я мог и сам взорваться поэмой страсти, если предмет будущего блаженства буквально натыкался на меня, погружённого в свой мир, где любовные грёзы всегда робко жались по уголкам, а закалённое вечной борьбой тело совсем не спешило предъявить аргументы физиологического свойства даже при созерцании существа не только приятного, а вот именно для подобных бурлений плоти созданного. Но вот настойчивые намёки буйной весны уже вмешиваются по хозяйски в мой спокойный и свободный пока от любовных сумасбродств мирок, да и разъясняют мне как недорослю-тупице, устроившему тихую любовную гавань: я, оказывается, хочу любить яростно и безоглядно. Здра-а-а-асте...

Уж как вдохновенно исполнил здесь мастер песню Бытия, а и в следующей поэме эволюции человека и человечества подверг сомнению пресную еврейскую меркантильность в пользу мечтательного созидания ариев. Не желал человек смотреть под ноги, на тучные стада и тугие зазывные бёдра дев. Звёзды и вселенский разум манили его, возжигая на алтаре экстатического блуждания в неизведанном всепоглощающий огонь острого любопытства к делам Творца, которые он дерзко примерял под себя: от вавилонской башни и до музыки сфер. На небе начертаны все знаки Бытия и все законы Вселенной, на небе! А не в скинии с подозрительным булыжником, заповеди с коего сами евреи не исполняли долгие сорок веков: только другим навязывали хитростью и кровью...
А Волошин вот их раскусил и легко поправил...

Вневременье распалось в дождь веков,
И просочились тысячи столетий.
Мир конусообразною горой
Покоился на лоне океана.
С высоких башен, сложенных людьми,
Из жирной глины тучных межиречий
Себя забывший Каин разбирал
Мерцающую клинопись созвездий.
Кишело небо звездными зверьми
Над храмами с крылатыми быками.
Стремилось солнце огненной стезей
По колеям ристалищ Зодиака.
Хрустальные вращались небеса,
И напрягались бронзовые дуги,
И двигались по сложным ободам
Одна в другую вставленные сферы.
И в дельтах рек - Халдейский звездочет
И пастухи Иранских плоскогорий,
Прислушиваясь к музыке миров,
К гуденью сфер и к тонким звездным звонам,
По вещим сочетаниям светил
Определяли судьбы царств и мира.
Все в преходящем было только знак
Извечных тайн, начертанных на небе.

Максимилиан ВОЛОШИН, "Путями Каина"

СВЯТАЯ РУСЬ

А. М. Петровой

Суздаль да Москва не для тебя ли
По уделам землю собирали
Да тугую золотом суму?
В рундуках приданое копили
И тебя невестою растили
В расписном да тесном терему?

Не тебе ли на речных истоках
Плотник-Царь построил дом широко —
Окнами на пять земных морей?
Из невест красой да силой бранной
Не была ль ты самою желанной
Для заморских княжих сыновей?

Но тебе сыздетства были любы —
По лесам глубоких скитов срубы,
По степям кочевья без дорог,
Вольные раздолья да вериги,
Самозванцы, воры да расстриги,
Соловьиный посвист да острог.

Быть царевой ты не захотела —
Уж такое подвернулось дело:
Враг шептал: развей да расточи,
Ты отдай казну свою богатым,
Власть — холопам, силу — супостатам,
Смердам — честь, изменникам — ключи.

Поддалась лихому подговору,
Отдалась разбойнику и вору,
Подожгла посады и хлеба,
Разорила древнее жилище
И пошла поруганной и нищей
И рабой последнего раба.

Я ль в тебя посмею бросить камень?
Осужу ль страстной и буйный пламень?
В грязь лицом тебе ль не поклонюсь,
След босой ноги благословляя, —
Ты — бездомная, гулящая, хмельная,
Во Христе юродивая Русь!

Максимилиан ВОЛОШИН

В эти дни великого поста пронзительной тоской проливаются на мир великие строки Бога и Любви "серебряных". Я хочу показать и рассказать вам о творчестве этих родников моего сердца через призму их православного гимнопения Руси, Богу, нам с вами.
Есть одно общее у всех "серебряных", после Октября часто оказывавшихся по разные стороны баррикад: святая любовь к Руси неизбывная, безошибочно выделявшая их из толпы коньюктурщиков и политических шелкопёров на час. Но и в этом славном ряду у Волошина было своё место: помогая одним, он открыто заявлял им, что завтра так же поможет их врагам. А вот такие откровения у него не часты, но всегда пронзительны на разрыв сердца, как "Русь глухонемая". И всегда считал он православие неотделимой частью русской жизни, хоть сам исповедовал истину арийского Космоса. Этот киммерийский волхв отчётливо понимал, что православие, стряхнув с себя ереси в виде монофизитства, из которого в VII веке пророс ислам, а в Х отпала сектантская иудейская ересь католицизма, осталась единственным преемником учения ария-Спасителя и стала объединительным началом русского государства, а позже - Великой Империи. Такой он и видел Русь во времена её дикого унижения иудейским совнаркомом и провидел её будущее величие и новое падение. Пророк...

Пройдемте по миру, как дети,
Полюбим шуршанье осок,
И терпкость прошедших столетий,
И едкого знания сок.

Таинственный рой сновидений
Овеял расцвет наших дней.
Ребенок - непризнанный гений
Средь буднично-серых людей.

Максимилиан ВОЛОШИН

Вот и всё, что понадобилось киммерийскому магу, чтобы рассказать о нашем мироустройстве. Это чудо уместно прозвучало бы и во времена Пифагора, а во времена Апостолов. В любом веке эти восемь строк всё объяснили бы человеку пытливому, ищущему и с душой, открытой для мудрости и любви. Обязательно любви...

С какой тоской из влажной глубины
Все смертное, усталое, больное,
Ползучее, сочащееся в гное,
Пахучее, как соки белены,

Как опиум волнующее сны,
Все женское, текучее, земное,
Все темное, все злое, все страстное,
Чему тела людей обречены, —

Слепая боль поднятой плутом нови,
Удушливые испаренья крови,
Весь Океан, плененный в руслах жил,

Весь мутный ил задушенных приятии,
Все, чем я жил, но что я не изжил —
К тебе растут сквозь мглу моих распятий.

Максимилиан ВОЛОШИН, Lunaria

Вот и ещё одна мучительно-прекрасная миниатюра из венка Lunaria. Как она соответствует моему теперешнему мировосприятию. Катарсис... Воистину жизнь не случайно - женского рода. Как, даже в мелочах, повторяет она в человеке лунный цикл женщины, Праматери Сва и её наследниц. Какие тонкие гуны-струны ведического мироощущения своего в окружающем и себе, познаёшь ты, познав женщину. И как можно её после этого не любить, восторженно и робко, лёгким касанием руки и души или в страстном сплетении тел и душ, сплавляющем ваши души. Люблю...Люблю. Люблю!!!

Максимилиан Волошин

Склоняясь ниц, овеян ночи синью,
Доверчиво ищу губами я
Сосцы твои, натертые полынью,
О мать земля!

Я не просил иной судьбы у неба,
Чем путь певца: бродить среди людей
И растирать в руках колосья хлеба
Чужих полей.

Мне не отказано ни в заблужденьях,
Ни в слабости, и много раз
Я угасал в тоске и в наслажденьях,
Но не погас.

Судьба дала мне в жизни слишком много;
Я ж расточал, что было мне дано:
Я только гроб, в котором тело бога
Погребено.

Добра и зла не зная верных граней,
Бескрылая изнемогла мечта...
Вином тоски и хлебом испытаний
Душа сыта.

Благодарю за неотступность боли
Путеводительной: я в ней сгорю.
За горечь трав земных, за едкость соли -
Благодарю!

Ну и как закончить сегодняшнее пробужднние Руси без Волошина?! Из "серебряных" я более всех люблю Бальмонта: за душу высокую, жизнь многотрудную и... потому что люблю! Бывает, пообщаешься часок с этим кудесником слова - душа поёт, наполненная какими-то, доселе неведомыми смутными желаниями. Брюсов, маг и чародей потаённого среди слов, не раз приглашал меня разгадывать хитросплетения его волшебных смыслов, но и с ним у меня вполне случались мимолётные радости накоротке.
С Волошиным о такой внешней легковесности и думать заказано. Садимся рядком и начинаем ладком. И о чём бы не случилось думу думать, получается чудное, мистическое даже: вот об этом, о Руси и её великой истории, кажется, я только и думал последние дни, а оно вот - именно сейчас и проявилось. Наваждение...

Кому земля — священный край изгнанья,
Того простор полей не веселит,
Но каждый шаг, но каждый миг таит
Иных миров в себе напоминанья.

В душе встают неясные мерцанья,
Как будто он на камнях древних плит
Хотел прочесть священный алфавит
И позабыл понятий начертанья.

И бродит он в пыли земных дорог —
Отступник жрец, себя забывший бог,
Следя в вещах знакомые узоры.

Он тот, кому погибель не дана,
Кто, встретив смерть, в смущеньи клонит взоры,
Кто видит сны и помнит имена.

Максимилиан ВОЛОШИН, "Венок сонетов"

О! Как непросто вдруг ощутить себя бессмертным. Иные миры, в которые ты прорвался силой разума и воли, напоминают о себе космической тоской. Ты и бог, читающий книгу Мирозданья, и мельчайшая пылинка меж листов этой книги, в которой ты то теряешь себя в скорбном развоплощении, то взрываешься вселенским протуберанцем нового воплощения божественного величия.
Хорошо бы только не забывать, что прежде ты Творец, а потом уже его божественная и бессмертная ипостась. Но пока ты ищешь себя в себе и этом лучшем из миров, кровь смущения выбагает жарким румянцем на щёки: ты чувствуешь себя самозванцем, бессмертия недостойным. Что же, твори и стань достойным, не заработай, а получи то, что дадено тебе законом с рождения. И помни имя своё, Человек!...

И будут огоньками роз
Цвести шиповники, алея,
И под ногами млеть откос
Лиловым запахом шалфея,
А в глубине мерцать залив
Чешуйным блеском хлябей сонных,
В седой оправе пенных грив
И в рыжей раме гор сожженных.
И ты с приподнятой рукой,
Не отрывая взгляд от взморья,
Пойдешь вечернею тропой
С молитвенного плоскогорья...
Минуешь овчий кошт, овраг...
Тебя проводят до ограды
Коров задумчивые взгляды
И грустные глаза собак.
Крылом зубчатым вырастая,
Коснется моря тень вершин,
И ты возникнешь, млея, тая,
В полынном сумраке долин.

Максимилиан ВОЛОШИН

Кто хоть раз побывал в Коктебеле, не усомнится: и чудная эта акварель киммерийского мага Волошина, так потрясшая Рериха, и с лёгкой хрипотцой звучащая в душе отзвуком стиха молитвенная любовная баллада будущей тихой, нежной и, возможно, тайной любви - всё это, несомненно Коктебель. Ночное звёздное небо ждёт тебя и чья-то крадующаяся тень. Сердце колотится. Она...