Цитата сообщения dara3 Памяти поэта.. Константин Бальмонт

«Есмь славянин и пребуду им»

Сегодня день памяти вселенского поэта, певца любви и красоты Константина Бальмонта, 70 лет со дня его смерти. Трудно говорить о такой несоизмеримости, как Бальмонт. С чего начать? И на чем кончить? И можно ли в небольшой статье все рассказать о нем?

Поэт, обладавший феноменальной работоспособностью, осваивал один за другим многие языки, упиваясь работой, как одержимый… прочитывал целые библиотеки книг, начиная с трактатов о любимой им испанской живописи и кончая исследованиями по китайскому языку и санскриту. Он увлечённо изучал историю России, книги по естественным наукам и народному творчеству. Уже в зрелые годы, обращаясь к начинающим литераторам с наставлением, он писал, что дебютанту нужно «…уметь в весенний свой день сидеть над философской книгой и английским словарём, и испанской грамматикой, когда так хочется кататься на лодке и, может быть, можно с кем-то целоваться. Уметь прочесть и 100, и 300, и 3 000 книг, среди которых много-много скучных. Полюбить не только радость, но и боль. Молча лелеять в себе не только счастье, но и вонзающуюся в сердце тоску».

По отзыву М. И. Волошина, «Бальмонт перевёл Шелли, Эдгара По, Кальдерона, Уольта Витмана, испанские народные песни, мексиканские священные книги, египетские гимны, полинезийские мифы, Бальмонт знает двадцать языков, Бальмонт перечёл целые библиотеки Оксфорда, Брюсселя, Парижа, Мадрида … Всё это неправда, потому что произведения всех поэтов были для него лишь зеркалом, в котором он видел лишь отражение собственного своего лика в разных обрамлениях, из всех языков он создал один, свой собственный, а серая пыль библиотек на его лёгких крыльях Ариеля превращается в радужную пыль крыльев бабочки».

Его поэзия всегда переносит из действительности в мир Духа. Душа парит и получает новые, необыкновенные знания. И не может быть с ним по другому. Потому как сам он был на другом уровне жизни. Об этом говорят в воспоминаниях его современники.

Одну из самых подробных его внешних характеристик оставил Андрей Белый: "Легкая, чуть прихрамывающая походка точно бросает Бальмонта вперед, в пространство. Вернее, точно из пространства попадает Бальмонт на землю—в салон, на улицу..." И вторит ему Марина Цветаева: " Высоко парит и снижаться не желает. Не желает или не может? Я бы сказала, что земля под ногами Бальмонта всегда приподнята, т. е.: что ходит он уже по первому низкому небу земли." "Дороги жизни богаты" — как когда-то сказал он в своих "Горных Вершинах". И его дороги были действительно богаты, но не богатством золотого тельца. В сборнике «Литургия красоты. Стихийные гимны» (М., 1905), поэт бросает упрек людям, «разлюбившим Солнце», разорвавшим привычные связи, видящим золотой блеск только в лучах «презренного металла» («Люди Солнце разлюбили», «Проклятия человекам», «Человечки», «Бедлам наших дней» и др.):

Мы знаем золото лишь в деньгах, с остывшим бледным серебром,
Не понимаем мысли молний, не знаем, что поет нам гром.
Для нас блистательное солнце не бог, несущий жизнь и меч,
А просто желтый шар центральный, планет сферическая печь.

Отношение к материальному у Бальмонта было другим. Возьмем быт. Бальмонт от него абсолютно свободен, ни малейшей — даже словесной — сделки. "Марина (Цветаева), я принес тебе монеты…" Для него деньги — именно монеты, даже бумажные жалкие ассигнации для него — червонцы. До франков и рублей, частности, он не снижается никогда. Бальмонт всегда отдавал последнее — всем. Последнюю трубку, последнюю корку, последнюю щепку. Последнюю спичку. И не из сердобольности, а все из того же великодушия. От природной — царственности. А брать, вот, умел — меньше.

В присутствии Бальмонта всегда в присутствии высшего как в творчестве так и в быту. Хлеб с Бальмонтом именно хлеб насущный, и московская ли картошка, кламарская ли картошка, это не картошка, а — трапеза. Все же, что не картошка — пир - так говорит о нем Марина Цветаева. И вспоминает -
"Кламар под Парижем, два года назад. Встречаю его, после довольно большого перерыва на неминуемой в каждом предместье главной улице с базарным названием "Rue de Paris". Радость, рукопожатия, угрызения, что так долго не виделись, изумление, что так долго могли друг без друга…— “Ну, как ты жил все это время? Плохо?” — “Марина! Я был совершенно счастлив: я два месяца пребывал в древней Индии”. Именно — пребывал.

Ибо присутствие Бальмонта есть действительно присутствие. Бальмонт произносит иначе, чем другие, да, его ен и ан имеют тигриный призвук, но ведь он не только произносит по-другому, он мыслит и чувствует по-другому, видит и слышит по-другому, он — поступает по-другому, он — весь другой. И странно было бы, если бы он произносил как все — он, вкладывающий в самое простое слово — другое, чем все.

Часто приходится слышать о бальмонтовской — позе. Даже от писателей. Даже от хороших. Посадка головы? Ему ее Господь Бог так посадил. Не может быть смиренной посадки у человека, двадцати лет от роду сказавшего:

Я вижу, я помню, я тайно дрожу,
Я знаю, откуда приходит гроза.
И если другому в глаза я гляжу —
Он вдруг — закрывает глаза.

Отсюда и бальмонтовский взгляд, от взгляда — стих. И еще, как сказал бы устами персидского поэта подсолнечник: — Высокая посадка головы у того, кто часто глядит на солнце. А Бальмонт всегда был солнечным человеком.

Еще одно: поза есть обратное природе. Из воспоминаний М.Цветаевой:

" Бальмонт жалуется на зрение: какое-то мелькание, мерцание, разбегание… Читать у меня берет только книги крупным шрифтом. — Я так давно мечтал об этой встрече! Но мой друг-издатель 1830-го года не учел моих глаз в 1930 году. Солнечный день. Стоим у моего подъезда.

— Марина! Не сочти меня за безумца! Но — если мне суждено ослепнуть — я и это приму. Ведь это — природа, а я всегда жил согласно ее законам.

И, подымая лицо к солнцу, подавая его солнцу извечным жестом жреца — и уже слепца:

— Слепота — прекрасная беда. И… (голосом, которым сообщают тайну)… я не один. У меня были великие предшественники: Гомер, Мильтон…"

Бальмонтом написано: 35 книг стихов, т. е. 8750 печатных страниц стихов.
20 книг прозы, т. е. 5000 страниц, — напечатано, а сколько еще в чемоданах!
Бальмонтом, со вступительными очерками и примечаниями, переведено:

Эдгар По — 5 томов — 1800 страниц
Шелли — 3 тома — 1000 страниц
Кальдерон — 4 тома — 1400 страниц

— и оставляя счет страниц, простой перечень: Уайльд, Кристоф Марло, Лопе де Вега, Тирсо де Молина, Шарль-Ван-Лерберг, Гауптман, Зудерман, Иегер “История Скандинавской Литературы” — 500 страниц (сожжена русской цензурой и не существует) — Словацкий, Верхлицкий, грузинский эпос Руставели "Носящий Барсову Шкуру" — 700 страниц, Болгарская поэзия — Славяне и Литва — Югославские народные песни и былины — Литовские поэты наших дней — Дайны: литовские народные песни, Океания (Мексика, Майя, Полинезия, Ява, Япония) — Душа Чехии — Индия: Асвагоша, Жизнь Будды, Калидала, Драмы. И еще многое другое.

В цифрах переводы дают больше 10000 печатных страниц. Но это лишь —напечатанное. Чемоданы Бальмонта (старые, славные, многострадальные и многославные чемоданы его) — ломятся от рукописей. И все эти рукописи проработаны до последней точки. Это не пятьдесят лет, это сто лет литературного труда.

Бальмонт, по его собственному высказыванию, с 19 лет — "когда другие гуляли и влюблялись" — сидел над словарями. Он эти словари — счетом не менее пятнадцати — осилил, и с ними души пятнадцати народов в сокровищницу русской речи — включил.

Человек, оставивший такое богатое наследие своим потомкам, последние годы жизни в Нуази-ле-Гран под Парижем пребывал попеременно то в доме призрения для русских, который содержала М. Кузьмина-Караваева, то в дешёвой меблированной квартире. Как вспоминал Юрий Терапиано, «немцы относились к Бальмонту безразлично, русские же гитлеровцы попрекали его за прежние революционные убеждения». Впрочем, к этому моменту Бальмонт окончательно впал в «сумеречное состояние»; он приезжал в Париж, но всё с большим трудом. В часы просветления, когда душевная болезнь отступала, Бальмонт, по воспоминаниям знавших его, с ощущением счастья открывал том «Войны и мира» или перечитывал свои старые книги; писать он уже давно не мог.

В 1940—1942 годах Бальмонт не покидал Нуази-ле-Гран; здесь, в приюте «Русский дом», он и скончался ночью 23 декабря 1942 года от воспаления лёгких. Его похоронили на местном католическом кладбище, под надгробной плитой из серого камня с надписью: «Constantin Balmont, poète russe» («Константин Бальмонт, русский поэт»). Из Парижа попрощаться с поэтом приехали несколько человек: Б. К. Зайцев с женой, вдова Ю. Балтрушайтиса, двое-трое знакомых и дочь Мирра. Ирина Одоевцева вспоминала, что «…шёл сильный дождь. Когда гроб стали опускать в могилу, она оказалась наполненной водой, и гроб всплыл. Его пришлось придерживать шестом, пока засыпа́ли могилу». Французская общественность узнала о кончине поэта из статьи в прогитлеровском «Парижском вестнике», который сделал, «как тогда полагалось, основательный выговор покойному поэту за то, что в своё время он поддерживал революционеров».